Израильский композитор Авишаи Коэн — один  из самых популярных джазовых музыкантов в мире.

Его музыка соединяет  восточноевропейские, ближне-восточные и африканские традиции и  вытаскивает из тебя ностальгию по всем этим землям сразу. Кроме того,  Авишаи — контрабасист-виртуоз. С контрабасом он выделывает что-то  невообразимое: играет на нем пальцами, локтями, ладонями и чуть ли не  коленями — так, что инструмент звучит как небольшой оркестр из струнных и  ударных. Во время исполнения он танцует, улыбается, корчит рожи.  Наблюдать концерт Avishai Cohen Trio живьем — удивительный опыт:  кажется, что и на сцене, и у тебя внутри происходит какой-то цирк

— Это как кино, — объясняет Авишаи природу контакта с публикой,  развалясь на огромном кожаном диване в гостинице в Питере, куда его трио  позвали выступить на «Усадьбе. Джаз». — Для публики музыка — как  история. Я играю музыку со страстью, и публика чувствует это, уважает,  хочет слушать мою историю. Я чувствую их энергию, вижу глаза. Да, в этом  есть что-то животное, потому что музыка — как природа. Если ты близок к  ней, ты реагируешь на нее естественным образом, и это становится частью  природы, частью жизни.

— Разве музыка — не что-то искусственное, придуманное человеком? — спрашиваю я.

— Ну, человек же не искусственный, — говорит Авишаи. — Возможность  музыки сущест­вует без нас. Потому что в природе есть звук, и звуки  собираются вместе. А мы празднуем музыку. Мы благословлены праздновать  музыку, быть ее частью.

Средство общения

— Ваш концерт был одним из немногих джазовых концертов, где я понимала все, что происходит, — говорю я.

На этих словах Авишаи удивленно вскидывает бесцветные брови, и я исправляюсь:

— Вернее, не понимала, а чувствовала. Все, от начала до конца.

— Чувствовать — это даже больше, чем понимать, — одобрительно говорит Авишаи.

— Вам легче выражать свои чувства через музыку или через слова?

— Как угодно. Через глаза. Беседу. Иногда музыка — самый сильный способ. Иногда слова без музыки сильнее.

— А какие чувства невозможно передать без музыки?

— Настоящую ностальгию, — отвечает Авишаи.

Потом долго молчит и добавляет:

— Вещи, про которые мы по-настоящему не можем сказать, что это такое.

За двадцать лет работы в джазовых коллективах, импровизация в которых  требует умения очень хорошо чувствовать другого человека, у Авишаи  выработались навыки невербального общения. Он всегда в открытой позе,  всегда смотрит тебе в глаза и незаметно сокращает дистанцию. Начинаешь  с ним говорить, сидя на другом конце дивана, а через полчаса он уже  сидит рядом, чуть ли не приобняв тебя.

Видимо, так же строится и общение между музыкантами на сцене. У  Авишаи их два — пианист и барабанщик. На сцене он посылает им взгляды и  улыбки, стоя с контрабасом посередине. Вообще-то контрабас не создан  быть солирующим: его просто не слышно за более яркими инструментами. Но в  музыке Авишаи Коэна именно контрабас задает тон всему.

— Когда вы играете с другими музыкантами на сцене, вы всегда понимаете, что они делают?

— Я чувствую все, что они делают. Понимаете? Есть язык, на котором мы  говорим. Это как игра, в которой, если вы более или менее следуете  правилам, вы можете делать все, что хотите, самовыражаться. Мы пытаемся  общаться как в игре, как в спорте. А еще мы отдаем друг другу любовь,  стараемся любить друг друга.

Авишаи Коэн говорит, что научился быть лидером джаз-бэнда у  знаменитого американского джазмена Чика Кориа в Нью-Йорке. Туда Авишаи  отправился учиться играть на контрабасе сразу после службы в израильской  армии. В первые годы приходилось работать на стройке и играть на улицах  и в парках. Потом Авишаи начал играть латино­американский джаз в  клубах, и вскоре ему позвонил Чик Кориа с предложением играть у него в  бэнде.

— Чик Кориа научил меня уважать и любить тех, с кем играешь, —  говорит Авишаи. — Смотреть друг другу в глаза. А еще быть очень  уверенным и целеустремленным. Чтобы быть лидером, надо принимать  серьезные решения и не отступать, верить в них.

Счастье для всех даром

Авишаи Коэн сочиняет все партии для трио сам — пишет ноты. При этом оставляет музыкантам и самому себе поле для импровизации.

— Не все музыканты — импровизаторы, — говорит он. — Я — да, поэтому я  в джазе. Но я еще и композитор, причем из тех, кто сочиняет очень  специфическую музыку. Так что у меня две стороны: одна вся такая  распланированная и требует много писанины, а другая — свободная,  импровизационная. Обе делают мою музыку такой, какая она есть.

— Но как это сочетается? Как, например, вы объясняете пианисту, какую тему и как он должен развивать в импровизации?

— У фортепиано в моей музыке очень важная роль. Я сам играю на  фортепиано и большую часть музыки сочиняю на фортепиано. Поэтому, когда  пианист играет мою музыку вживую, он так же важен в этот момент, как я:  он играет те ноты, которые я написал, но играет и много нот, которых я  не писал. Так что пианист должен быть блестящим. Я постарался найти  такого. Это молодой пианист, который жил рядом в Тель-Авиве. Он знал  барабанщика, с которым я тогда играл. Я послушал его, понял, что он  очень хороший. Моему пианисту всего 23 года. А барабанщику вообще 21.

В холле гостиницы музыканты Авишаи выглядят совсем как школьники. А  на концерте возникает ощущение, будто у пианиста Омри Мора и барабанщика  Амира Бреслера вырастает по паре дополнительных рук. Иначе невозможно  играть в разных ритмах несколько мелодических рисунков одновременно,  украшая их еще какими-то завитушками и не забывая следить за Авишаи,  чтобы по его кивку вместе закончить пассаж общим аккордом.

— У них не было выбора, — объясняет Авишаи. — Если бы они быстро не  разобрались, что делать, им бы пришлось уйти. В Израиле вообще сейчас  много невероятно самоотверженных молодых музыкантов. Это  профессиональная среда. Возможно, я — часть той среды, которая создает  их. Потому что многие слушают музыку, и хотят играть со мной и с  другими, и становятся очень хорошими музыкантами в очень юном возрасте.

— А вы в 21 год были таким же блестящим?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что нет, иногда — что да. Дело не в  том, блестящий ли ты. Важно, насколько ты целеустремлен, уверен и  разумен для того, чтобы взять на себя огромную ответственность, будучи  очень молодым. Далеко не все люди такие. У одних этого больше, у других  меньше. Талант — это одно. Но есть и другие вещи. Сколько  ответственности нужно, чтобы выйти перед огромным количеством лю-дей и  сделать их всех счастливыми. В 21 год! И так каждый вечер.

Сознательное и бессознательное

Внешне Авишаи больше похож на футболиста или даже боксера: спортивная  фигура, крупные черты лица, бритая голова и руки с ровными квадратными  пальцами. На мой воп­рос, тяжело ли физически играть на контрабасе, он  морщится, потому что явно слышит его не первый раз.

— Ну да, тяжело стоять с контрабасом и ни на что не опираться, —  скучно заводит Коэн. — Но сама игра очень изящна, более изящна, чем  выглядит со стороны! — оживляется он. — Это искусство. У меня с  инструментом очень телесное взаимодействие. Я стараюсь двигаться,  танцевать, чтобы мое тело было свободно. Стараюсь не стоять в одной  позе.

Раньше я занимался бегом, но перестал, когда начал играть на  контрабасе стоя. Я стараюсь делать упражнения в голове, мысленно, чтобы  расслабиться. Это тоже физическая практика. Стараюсь сохранить энергию  движения. Это еще одна причина того, что я стараюсь играть с молодыми  людьми: в них она есть. Они очень активны. Постоянное движение делает  тебя более свободным, более чутким.

— Какой процесс больше похож на музыку — танец или размышление?

— И то и другое. Музыка — это и сознательное, и бессознательное. В  этом ее красота: для нее нужно много мозга, и в то же время она не  требует никакого мозга.

— Похоже на футбол, — говорю я.

— Да и вообще на жизнь, — соглашается Авишаи. — Ты много думаешь,  чтобы быть разум­ным, чтобы делать что-то, идти куда-то. Но при этом ты  много чувствуешь — чтобы быть в мире с собой, радоваться, находить новые  занятия.

— А насколько в джазе важна мелодия? В вашей музыке много щемящих  мелодий из каких-то древних культур. Мне кажется, для современного джаза  это нетипично.

— Это просто мой вкус. Я люблю сильные простые мелодии, похожие на  истории. Иногда я люблю старые вещи, потому что они очень, как бы это  сказать, густые, — это чистые эмоции в рассказе. Я люблю мелодии,  которые с первых секунд втягивают тебя в общение. И еще ритм. Ритм — это  сердце, это глаза. Я очень ритмичен, я постоянно слышу вокруг себя  множество ритмов.

— Как вы придумываете названия для композиций?

— Это сложно. Я стараюсь не думать. Мне не важны названия. Музыка  сама по себе уже название. Поэтому названия должны просто быть «один»,  «два», «три». Просто чтобы не запутаться: очень много работ.

Тоска по родинам

В музыке Авишаи часто замечают множество разных традиций. Границы  широки: от Восточной Европы до Сенегала. Есть у него песни, которые ему  пела его сефардская бабушка, есть мелодии, похожие на музыку из  советских фильмов вроде «Иронии судьбы». Есть что-то, что смутно  напоминает атмосферу современного мультикультурного Израиля — с влажной  жарой, восходящими интонациями русских евреев и пением муэдзинов.

— Я точно не знаю, из каких культур я чаще беру мелодии. Ритмически  много африканских коннотаций — Марокко, Северная Африка, Западная  Африка, Сенегал, афрокубинцы, афро-карибская музыка. На меня все это  очень сильно влияет. Также на меня повлияли фламенко и классическая  музыка, джаз.

— Одна из ваших композиций напоминает какую-то русскую песню.

— Наверняка. В Израиле, в городе, где я прожил большую часть жизни,  очень много русских. Мы можем сказать: «Израиль слэш Россия», — потому  что много русских приехали в Израиль сотню лет назад и позже тоже. Они  строили кибуцы, они были социалисты, хотели вырастить новое поколение  израильтян. Они-то и сделали Израиль, те ребятки, создали его. Израиль  возник и существует во многом благодаря русским и польским евреям.  Поэтому большая часть культуры Израиля — это песни, которые пели те  самые русские и польские евреи на идише, польском и русском. Связь  Израиля и России очень сильная. Это факт. Так что в моей музыке много  русского.

— У вас в роду есть русские евреи?

— Нет, я чех и поляк по папе, турок и грек по материнской линии — они  сефарды. Так что нет русских у меня в роду. Я родился в кибуце. Когда  мне было два года, родители уехали из кибуца.

— Ваши родители социалисты?

— Ну да. Они разделяли эти идеи, но в том варианте, в котором их исповедовали в кибуце. Не в стиле Карла Маркса.

— А вы как к этим идеям относитесь? Вы живете как буржуа или как социалист?

— В каком-то отношении идеи социалистов блестящие. И даже  романтичные, причем в большей степени, чем блестящие, потому что природа  человека не справляется с социализмом, как бы мы к нему ни стремились.  В каком-то смысле каждый человек, и я в том числе, социалист, но не  совсем. Мир больше не захвачен социализмом. Сейчас мы все  индивидуалисты. Кстати, музыка ломает этот индивидуализм — «Это только  твое, это только мое», — потому что музыка над всем этим, она для всех.  Мне, конечно, повезло, я могу позволить себе жить как хочу, у меня  достаточно денег. Но я не к деньгам стремлюсь, а к счастью. А счастье в  том, чтобы… отчасти и в том, чтобы не беспокоиться ни о чем, потому что у  тебя достаточно денег, да. Но вообще счастье — это когда ты выходишь на  сцену и играешь, когда тебе нравится твой пианист, барабанщик, когда у  тебя в жизни есть любовь, есть друзья.

Авишаи говорит, что, даже если изредка у него случается неудачный  концерт, это заметно только ему. Слушатели все равно довольны, потому  что они реагируют на любовь и страсть, которую музыканты отдают со  сцены.

— Я видел людей, которые слушали музыку, — говорит он про питерский  концерт. — Некоторые хотели улететь, они хотели обрести свободу и  натурально улететь. Это очень тронуло меня. Для меня это было  эмоциональное потрясение — увидеть, как музыка трогает людей. Движет  ими.

— Задача музыки — дать людям свободу?

— Да ну, какие задачи. Музыка — это и есть свобода. Свобода, счастье.  Она как река — очень настоящая. Она существует, присоединяешься ты к  ней или нет. Ты не можешь взять музыку и сказать: «Это моя музыка». Ты  можешь к ней присоединиться, как можешь присоединиться к жизни — на  пятьдесят лет или на двадцать. Мы присоединяемся, а потом покидаем ее. Я  не знаю, что происходит потом. Я слишком занят удовольствием от жизни  сейчас.

— Вы религиозны? Верите во что-нибудь?

— Я не знаю, что такое религия. Но я знаю, что я очень страстный,  отзывчивый. А религия — слишком скучно. Она всегда одна и та же. Есть  прекрасные вещи в христианстве, исламе, буддизме. Но для меня они  слишком структурированы. Для меня бог и божественное — это гораздо  больше, чем все религии. Другими словами, я не религиозный, — смеется  Авишаи. — Или, наоборот, очень религиозный.

Контроль и ракушки

Авишаи Коэн начал играть на электрическом басу в 14 лет, когда  услышал игру знаменитого басиста Жако Пасториуса. Контрабас он освоил  еще позже, уже после армии. И через несколько лет стал признанным  виртуозом.

— Что вы чувствуете лучше — контрабас или собственный голос?

— Контрабас. Сам по себе голос вне моей… я не знаю, власти. Голос —  это настоящее отражение меня. Ты приходишь в мир и начинаешь говорить, и  до последнего момента голос у тебя один и тот же — твой. Это самое  настоящее свидетельство твоей жизни. Когда я пою, я могу спеть что-то  очень маленькое и личное (на последних записях Авишаи Коэн действительно  много поет, в основном фольк­лорные еврейские мелодии. — «РР»). Но  голосом я не владею виртуозно, а контрабасом — да. Я нашел способ  общаться с большим количеством людей при помощи контрабаса. Не знаю, как  я это делаю. Наверное, это происходит потому, что я очень взволнован  на сцене, очень счастлив.

— А что в жизни делает вас несчастным?

Авишаи впервые надолго задумывается. Потом отвечает:

— Когда я пытаюсь слишком много контролировать. Слишком много вещей  одновременно. Когда думаю, что могу прогнозировать результат. Тогда я  очень устаю, устаю от себя. Поэтому я стараюсь больше любить себя и  избегать стресса. Чтобы достичь больших высот в музыке, надо быть  немного сумасшедшим, одержимым, чокнутым. Но для жизни тебе ведь не  нужны все эти качества. Ты просто пытаешься удовлетворить свой животный  инстинкт, сохранить здравомыслие и быть хорошим человеком, насколько это  возможно. Я хочу получать удовольствие просто от существования.  От чашки кофе, например.

— А на сцене вы стараетесь все контролировать?

— Нет, никогда нельзя все контролировать. Но можно очень хорошо  понимать жизнь, которую, как тебе кажется, ты создаешь. Если ты артист,  творческий человек, ты много мечтаешь. Ты постоянно в мечтательном  состоянии, в эйфории, в празднике, в представлении. Ты почти никогда не  бываешь в реальном мире, все время где-то еще. И для того чтобы твои  мечты сбылись, приняли форму произведения, которое даст возможность  другим людям почувствовать то, что ты чувствовал вчера, нужно  контролировать некоторое количество вещей — достаточно, чтобы это  произведение работало. Понимаете?

— Я читала, что, когда вы были ребенком, вы запоминали мелодии с помощью ракушек. Как это?

— Мне было девять, и моя сестра брала уроки на фортепиано. Я подошел и  стал сочинять мелодии — очень тупые, но мне хотелось их сохранить. Я  играл, играл, а потом мама сказала: «Авишаи, иди есть». На пианино  лежали маленькие ракушки. Я положил их на клавиши, чтобы запомнить  мелодию, потому что тогда еще не знал нот.